Иван Опанасович кончал обедать, когда возле хаты заворчал автомобильный мотор.

— К тебе, — сказала жена, выглянув в окно. — Чужие какие-то. Господи, и поесть человеку не дадут!

Иван Опанасович вытер губы. Вместе с остатками масла на губах после вареников с лица его исчезло выражение покоя и довольства, сменившись выражением деловитым и хмурым. Он вышел на крыльцо, когда от синего «Москвича» шли незнакомые мужчина и женщина.

— Вы председатель? — спросил мужчина. — Здравствуйте.

— Ну, я председатель, — хмуро, но вежливо ответил Иван Опанасович, прикидывая, что за люди и какие от них могут произойти неприятности.

Что будут именно неприятности, Иван Опанасович не сомневался. За все время его работы председателем, кто бы ни приезжал — из района, из области, — обязательно начинались попреки в недоработках, упущениях, послаблениях и прочих недостатках деятельности Ивана Опанасовича.

— Паспорта со мной нет, но вот мое служебное удостоверение, — сказал мужчина, протягивая коричневую книжечку.

«Сорокин Юрий Петрович, механик цеха № 4», — прочел про себя Иван Опанасович. Кроме фотографии, печати и каких-то непонятных значков вроде звездочек, на удостоверении ничего не было. По бокам треугольной печати стояла надпись: «Завод почт, ящик №…»

— Так в чем дело? — возвращая пропуск, спросил Иван Опанасович.

От души у него отлегло: ни завод, ни почтовый ящик его не касались. Стало быть, ничего требовать люди эти не имеют права; будут о чем-нибудь просить, а когда просят, отбояриться легче, чем когда требуют…

— Вы, наверное, знаете, кто в селе пасет скот. Коров, я имею в виду…

— А на шо то вам? — снова насторожился Иван Опанасович.

— Видите ли, мы проезжали по шоссе, решили выкупаться, подъехали к Соколу, там, где гречка растет. Это ведь ваша территория? Пока купались, из машины украли сумку, вот женину. — Жена Сорокина кивнула. — Ну, сумка так себе…

— Как это «так себе»? — сердито сказала жена. — И там же были вещи!

— Вещи — ерунда. Там важные документы… Ну вот. Вокруг не было ни души. Только пастух-подросток с коровами. Кроме него, никто не мог взять.

Дело оказывалось совсем пустяковым. Сумку украли? Не надо было оставлять… Ездят, морочат голову всякой ерундой. Иван Опанасович окончательно успокоился и даже стал менее хмурым.

— Пастухов у нас трое. Ну, двое туда не гоняют, по сю сторону пасут. На левый берег только Бабиченков сын гоняет» Он тут недалеко живет. Вон в том конце крайняя хата.

— Может, вы поможете? — теребя дрожащими руками косынку, сказала Сорокина. — Поговорить просто с ним. Может, он и так отдаст… Зачем ему это?

— Некогда мне, — сказал Иван Опанасович. Он еще раз посмотрел на дрожащие руки Сорокиной и кивнул. — Ладно, пошли.

— Понимаете? — стараясь не отстать от него, говорила Сорокина и поминутно заглядывала ему в лицо. — В конце концов, сумка и вещи не такие уж дорогие. Жалко, конечно. Но принципиально! Как это так? А самое главное — там у меня лежали квитанции в записной книжке… Понимаете? Подошла очередь получать машину — а денег таких нет. А мы пять лет в очереди — не отказываться же! Влезли в долги — не хватило. Тогда мы все зимние вещи заложили в ломбарде… Вы понимаете, что будет, если квитанции пропадут?!

Иван Опанасович молчал, и в молчании этом явно ощущалось отчуждение и неодобрение. Несерьезные люди какие-то. Нет денег — нечего машины покупать. По одежке надо тянуть ножки… А если вещи заложили, за каким чертом таскать эти квитанции с собой? Что они, дома не могли лежать? Он даже хотел это сказать, но посмотрел на расстроенное лицо маленькой женщины и промолчал.

Иван Опанасович постучал клямкой — в хате никто не отзывался, он толкнул дверь. От печи повернулась к ним хозяйка — еще не старая женщина с преждевременно увядшим лицом. Хозяин, маленький, заросший седеющей щетиной, сидел на табуретке и обматывал ногу портянкой.

— Здравствуйте, — сказал Иван Опанасович, — вот до вас люди пришли.

— Здравствуйте, — торопливо ответила хозяйка.

Хозяин молча продолжал обуваться.

— Такое, понимаешь, дело, Бабиченко. Вот у них вещички пропали, украли, что ли. И подозрение на твоего сынка.

Хозяйка всплеснула руками, тихонько ахнула. Бабиченко исподлобья глянул на нее, на пришедших, натянул сапог и начал обматывать портянкой вторую ногу.

— Так что ты давай разберись в этом деле, — сказал Иван Опанасович. — Как следует. А я пошел, некогда мне.

Сорокины вышли из хаты вслед за ним.

— Вы не сомневайтесь, — сказал председатель. — Он разберется, хозяин строгий.

Хозяин вышел через несколько минут. Вслед за ним появилась жена, но не подошла ближе, а так и осталась в дверях. Бабиченко выслушал Сорокиных, не поднимая головы. Под щетиной его вздулись злые бугры желваков.

— Он скоро придет. Я спрошу, — глухо сказал он. — Такого за ним не замечалось. Ну, если…

В голосе его прозвучала такая жестокая угроза, что жена снова тихонько охнула и прижала руку к горлу.

— Цыц! — ощерился на нее Бабиченко. — Я тебе пожалею!..

Хозяйка скрылась в хате.

— Погуляйте, — сказал Бабиченко, не глядя на них. — Он скоро коров пригонит. Идите в хату, як хочете…

— Нет, зачем же? Мы здесь подождем, — поспешно сказала Сорокина.

Бабиченко пошел к поленнице, начал рубить дрова и бросил. Взял грабли с вывалившимися зубьями, принялся чинить и тоже оставил. Потом зачем-то вынес из сеней и повесил на плетень старые сыромятные вожжи.

— Он ужасно переживает, — тихонько сказала Сорокина мужу. — Все из рук валится…

Сорокин неприязненно покосился на нее и промолчал. Он злился на себя и еще больше на жену. Ну черта, в конце концов, в этой сумке? Сумка бросовая, хлорвиниловая. И вещи тоже, в общем, пустяковые. Вот квитанции — да. С ними будут неприятности. Все-таки как-нибудь обошлось бы. Парня, конечно, вздуть следует. Но уж больно дядька этот свиреп. Вон мыкается, места себе не находит. Оно понятно — за сына горько и стыдно. Перед ними, чужими людьми, стыдно, перед соседями. Это ведь не в городе: вышел на другую улицу — и тебя уже никто не знает. Вот он, Сорокин, даже всех соседей в своем подъезде не знает, кто они, что делают, как живут… А здесь всё знают про всех. И, конечно, все село будет знать, что сделал Бабиченков сын. Сорокин попробовал представить себя на месте Бабиченки, и ему стало так нехорошо, что он крякнул и поежился. И ему тоже стало стыдно. Перед Бабиченко, которого он заставил стыдиться, перед его женой, которая заранее умирает от страха за сына, даже перед председателем сельсовета. Хотя тот ничего и не сказал, но во всем его поведении сквозило пренебрежение и к ним, и к тому делу, ради которого к нему пришли…

Бабиченко перестал слоняться по двору, присел на землю возле плетня, где сидел Сорокин, но не слишком близко.

— Закуривайте, — предложил Сорокин.

— Не балуюсь, — ответил Бабиченко и посмотрел туда, откуда должен был появиться Семен с коровами.

— В колхозе работаете? — спросил Сорокин. Ему было неловко сидеть вот так, молча, с человеком, которого он нехотя обидел своим подозрением — может быть, и зря? — заставил стыдиться, и он хотел как-то смягчить и его и то жесткое напряжение, которое застыло на лице Бабиченко, но он не знал, с чего начать, и лучше этого вопроса ничего не мог придумать.

— Нет, — сухо ответил Бабиченко. — На строительстве. Сторожем. Тут дом для турыстов строят… Идет, — дрогнувшим голосом сказал он.

Из лесу лениво выбрели коровы, вслед за ними появился Семен. Дойдя до ближайшего куста, он наклонился, но сейчас же выпрямился и пошел дальше. Бабиченко встал. Сорокин тоже поднялся. Семен подошел совсем близко, скользнул взглядом по Сорокиным и равнодушно отвернулся. Лицо его стало еще более сонным.

— А ну, иди сюда! — сказал Бабиченко. — Ты этих людей знаешь?

— Коло речки бачив.

— Ага, бачив! А сумку ихнюю бачив? Ты украл?

Лицо Семена даже под загаром посерело.